козы» круглая хозяйка возгласила, что сето — народ, а не народность, и что за
народность ее дочь порвет любого: вон там музей за углом. Я теперь беру козье молоко только у сето-хозяйки. Рядом сидит на твороге ее сето-сестра, живут на хуторах псковской-швейцарии, так сказали. Через пять минут пойду еще. Поговорю с
народом.
Единственную милость, которую следует выпросить — возможно, Его воля именно такова, — прекратить писать и мучиться. Я приехал в Печоры в изрядно разобранном состоянии души, опираясь лишь на тело, которое привыкло выносить меня. Спасибо ему: самая терпеливая часть моей натуры, что ни понимай под натурой. И не стоит буквы моего крика мнить моим путем ко храму или, пуще того, к Богу. Как я шел — куда ни шло. И то не сказать, куда шел и зачем, слов пригодных нет. Пойду за козьим молоком, а потом на позднюю литургию, а там видно будет. (Написано без благословения.) Голос бубнит: пиши-пиши. Свобода-свобода-свобода. Халва-халва-халва.
Зачем я в монастыре? Мне просто изменил муж. Третий. Предыдущие сделали то же самое, мы все расстались. Я ведь не мужа ищу по свету, а дом, крепость, и все эти игрушки в пойми-его-будь-настоящей-женщиной я не люблю. Главное для сироты — дом. Где мне было взять дом, кроме как хотя бы у мужа. Изменить мне любым способом, даже без особого секса, равно голову мне оторвать, а я не Жорж Бенгальский, — крышу со всеми подстрехами рвануть ржавым домкратом. А у него хрен стоит — нет, не на женщину. На славу. Я мучительно не люблю измен. Мне не нравится, когда муж лезет на сторону. Спокойное говорение об утрате веры ничего не значит, слова делаются на пластиковой клавиатуре, а я ногти вырастила вдвое длиннее лунки, ногти стучат, голова переведена в положение рабочий стол, а системная часть выключена, я умею, иначе я сходила бы с ума чаще, а так только по случаю. Цепляться за людей можно. Просить помощи — можно. Бога просить можно. Как иначе выкричать все это? Не романы же писать. В кризисе читайте афоризмы: когда мужчине плохо, он ищет женщину; когда хорошо — еще одну.
Веселое. Печоры с народной кочки.
На раскаленной улице, ведущей к монастырю, тетки торгуют черникой в стаканчиках, головными платочками, некрашеными деревянными ложками, помидорами-собранными-утром, шерстяными носками с орнаментом, пустыми пластиковыми бутылками для святой воды, пр. Ежесекундно проплывают, пробегают и семенят паломники, туристы, православные туристы. (Типология визитеров взята мной у местного экскурсовода по имени Вячеслав.)
Естественная замозоленность неизбежна.
— Эй, ты вчера не перегрелась? — орет в смартфон. — У нас тут <…>
Я не имею удовольствия слышать ответ, но тетка, видимо, поимела очень большое удовольствие и напутственно ржет в трубку:
— <…> гляди, дурочка, не перемолись там!
Оценив местный юмор, прихожу домой и рассказываю мужу, что выучила новое слово: перемолиться. Видимо, в значении «переусердствовать в благом деле так, что это видно окружающим».
Он усвоил. А нам сейчас ехать в Изборск, ибо я рвусь ко Глазному ключу. Мне его присоветовал некий Сергей, мой сосед по вагону Москва — Псков. Я неизменно слушаюсь попутчиков. Бог дает попутчиков вместе с билетом. Короче, мне надо в Глазной ключ.
Покорствуя моему призыву, муж сбирается, мы едем в Изборск, находим ключ, а там и колодец, и купель, и все можно.
Я прошу его постоять на атасе — сам окунаться отказался — и направляюсь в раздевалку. Осуществляю; выхожу. Муж смотрит в сторону. Показывает пальцем. Вижу: в пяти метрах от входа в купель развеваются на кустах пиратским флагом — забытые кем-то черные труселя семейного фасона.
— Перемолился, — решаем мы дружно.
Размочить сухую метафору, выйти на уровень. Природа комического земноводна. Иногда — нет, часто — я думаю боком, со стороны гляжу на свой затылок. Никому не разрешаю трогать затылок и вообще голову. Во-первых, мне больно. Во-вторых, там вход, а он должен быть открыт, а тронуть вход — преступление. Женщина есть преступление предо мной. Она может тронуть вход. Собаки хороши. В собаке сокрыт перевозчик. Она вроде Харона среди живых и форсирует реки, зовет побегать. Собаки — это хорошо.
Я поймала за язык или хвост — а тулово не далось — но и за малую часть благодарю: утром надо поспешать к бумаге потому, что чистый мозг еще несознателен. Сознание — фонарик, а прикидывается освещенной залой, батарейка портится к ночи, глючит и сама создает, а не надо мне из лоскутков. Утреннему мозгу прилетает на нестоптанные тропинки, потому и забывается, если не ухватить. А ночные бабочки-мысли — все шалашовки: искусство — прием и конфликт, и Боже мой как мы спешим блеснуть хотя бы пред собой. Ночные шалашовки сварены в цепи, хрустят жилами натянутых — в значении наведенных — страстей; игриво бросаются кусками чужих умственных какашек, и они все городские, где мысль бедна и направленна: бьется, бьется в лучший замуж, обыкновенно приплывая к неверию, безверию, изящному агностицизму, а сваха-интернет всем обещает любые настройки, всем дает. Сознание в цвету — вечером, и ничего не знает пуще самолюбования. Иллюзия, что я подумал, благоуханнее чайной розы — к ночи, а если еще выпить, снимая наплывы, то демонизм хорошо просверленного ума, жемчужина шехерезадная, получи. Здесь примерно шесть аллюзий. Будет время, распутаю. В этом году все прокачивают. Особенно скиллы.
Осенью включу второе полушарие. Измена мужа — лучшее лекарство против застоя. Открывается право на себя. Никогда не передать ярости моей. Лучше пусть отравлюсь любовью, чем ненавистью. Любовь не пойдет убивать, и послушное любовничество мое же будет как червончик, золотишко в умишке.
Утро божье потому, что никогда кроме утра не отличишь нейронную цепочку, прокаленную страстными повторами, какая бы ересь и ошибка ни была, от новой, не-своей, и слава Богу что пришлой — музыки чуши, дури, бесценной бессвязности. Вечером ума палата, логика и всеведение, и цепи заварены, выводы все на блюдечке, прием ясен и ставить пробы некуда. Звонок другу — и разнос ему, как он неправ. Надо перестать зарабатывать книгами.
Уйти в словесность, не имеющую приложения к заваренным цепочкам читателя. Скажем, вы думаете об измене. Вы уже молились и вымолили покой, вы простили неверную женщину, приняли сердечным крестом, и утром вы знаете, что чужеродный матерьял огненной многоразовой прокалки — виденье застряло в цепочке, сидит на цепи, не срываясь, точит зубы: зверя построили, выкормили, отдрессировали, но моральный кодекс, хоть и труп, но всегда под рукой. Юморное повторенье-мать-ученья виной тому, что картина вспыхивает пред глазами как живая, хотя свечку вы не держали, да зачем оно, все и так. Живой труп есть память о своих мыслях и — самый грех — логических выводах.
Кипит все, а здесь паломничество, трудно, надо молиться неразвлекаемо, а я все боюсь, что спросят, как прошел отпуск. Изобразить мою ненависть к понятиям отпуск,
